Паломничество без определенных намерений

Маркес. Сделать то, что сделал он для Латинской Америки, у нас некому

Когда мы, наконец, осмелились войти, переступив через груды разбросанного там и сям камуфляжа, купленного в ближайшем военторге, потому что регулярная армия давно бежала в офшоры и краснокирпичные стены неуверенно защищала нерегулярная, лишенная даже того незначительного и зыбкого сознания своей правоты, которым еще обладал так называемый отряд особого назначения; когда, предводительствуемые остатками свиты — «Я знаю, где что лежит! я все покажу, я проведу вас прямо к нему, но только умоляю, запомните, как меня зовут, и скажите всем, что это именно я вас провел»; когда, наступая на золотые батоны и платиновые бюсты лобастого очкастого чекиста с давно забытой фамилией, мы шли по заплесневелому паркету, а в наши ряды стремительно вливались его бывшие доверенные лица с фамилиями, больше похожими на заклинания для вызова очистительной рвоты, а наше шествие в прямой трансляции сопровождалось радостной истерикой его ведущих пропагандистов, чьи сморщенные лица давно были прикрыты пластмассовыми масками, чтобы ничто в стране не напоминало о старости, но сегодня они сорвали маски, и всей стране предстали пергаментные лица с кровавыми пятнами язв и гнойными струпьями на веках; когда из пыточных казематов выползали на четвереньках не верящие своему освобождению узники, привычно лобзающие руки освободителей, как еще вчера лобзали они руку тюремщика, кидавшего им заплесневелый хлеб, а кто-то из выпускаемых надрывно кричало: «Не верьте им, это провокация!», когда Север, Юг, Восток и Запад наперегонки отламывались от скукожившегося Центра, забыв вчерашние клятвы о небывалой монолитности, и наперебой умоляли соседей принять их под свою щедрую длань, проклиная в ответ Большого брата, угнетавшего их национальную и территориальную идентичность, как будто не они вчера умоляли его укрепить монолит и грозили растоптать недостаточно лояльных представителей коренного населения; когда рабы, торчавшие по кухням и пережевывавшие все одни и те же позавчерашние огрызки и слова, начинали припоминать друг другу, когда и в чем сосед поддался напору и сподличал, в чем уступил и где не устоял; когда гипсовые и восковые плоды на выставке побед народного хозяйства вдруг запахли живой гнилью и потекли разноцветными зловонными потоками по улице бывшего Красного Октября, бывшей Монархической, бывшей Преполовенской, бывшей Кучукханской, бывшей Растеряевой, бывшей Маши Потеряевой, — тогда мы наконец вошли в его огромный кабинет, больше похожий на поле для его любимой игры в мяч, победителей в которой всегда скармливали хищникам, чтобы они не слишком загордились, и принялись обшаривать шкафы и пыльные пространства под столами и стульями в надежде увидеть, где же он все-таки затаился, но не нашли ничего, потому что его никогда не было и все мы это знали, давая имя и очертания собственному страху, собственной мерзости, собственному нежеланию задуматься о своей судьбе, ибо единственное, что мы умели, это устраняться от ее решения, вечно переваливая все на кого угодно, пока не дотерпели до того, что род наш, обреченный на семьсот лет особого пути, выродился в кишащий вредными насекомыми зловонный зверинец.

Так он написал бы, если бы родился здесь.

Подражать ему легко и приятно.

Сделать то, что сделал он для Латинской Америки, у нас некому.

Будем же вечно любить хоть его, раз сами мы, начав изображать себя, от гнева и презрения немедленно переходим к сентиментальному умилению.