dr_jekyll44 (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
dr_jekyll44) wrote2015-05-28 02:04 pm
dr_jekyll44) wrote2015-05-28 02:04 pm
Entry tags:
«Он из тех, кого помнят, но не вспоминают»
«Он из тех, кого помнят, но не вспоминают»
27 мая Александру Башлачеву, одному из наиболее ярких поэтов и музыкантов конца 1980-х, исполнилось бы 55 лет. Башлачева принято ставить в один ряд с Янкой Дягилевой: оба предпочитали петь песни под гитару и отличались пронзительной лирикой; оба — по официальной версии — покончили с собой, не дожив до тридцати. СашБаш, как называл себя сам Башлачев, куда менее известен, чем другие герои эпохи расцвета русского рока, но от этого не менее значим. Когда Башлачева не стало, песни-посвящения ему написали почти все значимые российские музыканты — от «Чайфа» до «Алисы» и ДДТ. «Медуза» в день 55-летия музыканта публикует переписку журналистов Максима Семеляка и Алексея Зимина, поклонников и знатоков творчества Башлачева — о его песнях, жизни и смерти.
Максим Семеляк: Если начать с традиционного идиотского допущения — в конце концов, 55 вполне представимая цифра — что, по-твоему, могло случиться, доживи он до сегодняшнего и вообще как бы развивались события?
Алексей Зимин: Ты хочешь узнать, выступал бы он на корпоративах в Луганске и Донецке? Думаю, все-таки нет, потому что он погиб тогда, когда погиб. Есть такой тип людей у которых героиновая зависимость от смерти, вот Башлачев из их числа, даже присутствие Ленина на ХХ съезде партии гораздо более естественно, чем СашБаш на фестивале «Нашествие».
Семеляк: А ты был, собственно, на концертах-то Башлачева?
Зимин: Был, но люблю я его не поэтому. Впечатления он не произвел — помню, что он был босиком, как Сезария Эвора. На самом деле, в те годы мало кто производил впечатление, они просто не умели этого делать. «Оборону», например, вообще невозможно было слушать. Неважно, как он умел петь и играть, тебя интересует исполнительское мастерство Моцарта? Говорят, что он был неплох, но любим мы его не за это. Вот и с Башлачевым примерно то же самое. Он умел дать словам такую силу, что они могли звучать хоть из утюга или микроволновки.
Семеляк: Я вообще услышал его уже после смерти, собственно, в 1988 году, поэтому сразу оговорюсь, что все нижесказанное — это сугубо мои домыслы, не имеющие ни исторической ценности, ни морального права. Помню, в «Советском экране» в обзорной статье про кризис тогдашнего рока кинокритик Дементьев, в частности, написал, что новые песни Башлачева ни в какое сравнение не идут с прошлыми. Я тогда эту фамилию и заметил, а он сразу же и умер, и Градский написал некролог в «Юности», а потом еще был этот огромный концерт поминальный и пластинка на «Мелодии» первая — ну, где «Время колокольчиков» и «Ванюша». Ну и, в общем, даже жестоко инфицированный русским роком подросток не мог не заметить, насколько он крупнее всех вокруг тогдашних.
Это поразительно — вот сейчас я смотрю на ютьюбе какой-то концерт 1985 года, где он выходит и говорит — ну вот, мол, пока Юра отдыхает, я вам спою песен. И начинает с «Ржавой воды». А это 1985 год, вот Юра, который отдыхает, что на тот момент мог предложить? «Свинью на радуге»? «Мальчиков—мажоров»? То есть человек, совершенно не владея собой в смысле вокала и пресловутой игры, насколько убирал всех их полностью по стихам и, скажем так, мотивам, что даже странно. Это как у Галковского — позвольте, а нас тогда куда? Туда.
Зимин: До Башлачева всем парням с гитарой, даже Высоцкому, приходилось постоянно доказывать, что они поэты, то есть условный грушинский фестиваль — это, на самом деле, неформальная отборочная комиссия в литинститут. Масштаб таланта Башлачева был таков, что никаких комиссий и профессиональных натяжек не требовалось.
Семеляк: Но при этом и количество каких-то околомузыкальных дубильных веществ и интонаций вечного статиста тоже зашкаливало — слушать это все-таки было тяжело, ты не единственный, который отзывался о его живых выступлениях в подобном ключе. Я думаю, что это единственный случай, когда реально можно было пожалеть, что все это не сыгралось, не спелось и не записалось на несколько более заслуживающем того уровне. Вероятно, рокерское окружение не слишком было в этом заинтересовано — потому что, повторюсь, а нас тогда куда? Туда.
Зимин: Это записалось так, как оно записалось. Вполне в духе того времени, когда, казалось, что вот сейчас из кожзаменителя возникнет прекрасный новый мир, но, увы, дермонтин порождает только ковролин. Башлачев был обещанием, сдержать которое было не под силу не то что русскому року, а вообще экзистенции.
Семеляк: Ну да, его, скажем так, пропускная способность была ограничена уже одним тем фактом, что он задавался довольно странными для тех времен вопросами — например, про Россию — ну, я имею в виду песню «я не знал, где я, где Россия». Ну кому это в конце 1980-х могло прийти в голову, кроме условного патриотического лагеря, который в роке был не слишком представлен? Это ж еще СССР in full bloom, можно сказать, какая Россия в самом деле? Это вообще тебе интересно — вот эта сугубо русская тема у Башлачева?
Зимин: Ну, это все вологодские дела, плюс какая-то рубцовщина. То, что в Москве или в Ленинграде было противоестественным (они в силу столичности всегда работали над отстранением собственной судьбы от остальной страны), в Вологде или Череповце было довольно органичным. Потому что там никакой другой судьбы, кроме русской, не просматривалось.
Справедливости ради, у Башлачева эта русская тема — что-то вроде контрапункта, не красная маркировочная линия. Все-таки отнести его к почвенникам-пропагандистам нельзя. Русское у него — не тема, а материал для вполне универсальных смыслов.
Семеляк: Разумеется, это не вопрос пропаганды — в конце концов, при его густоте образов тут вообще каждый был волен понимать как хочет, насколько хватит усердия при прослушивании, это такой, скорее, самовывоз. Это не патриотизм как таковой, но, скорее, географический детерминизм, завязанный на соответствующем словарном умысле — если дым, то коромыслом, если Нева, то впадает в Колыму, если серебро и слезы, то в азиатской вазе, если Егор, то Ермолаевич и так далее. То есть поэтика пространства с его ватрушками без теста преобладала над более поздними установками, хоть церковными, хоть государственными, хоть гражданственными. И герои его песен — это зачастую именно обитатели пространства («долго шли зноем и морозами» — откуда? куда? неважно, главное, что есть простор перемещения), которые живут себе в своей плоскости с переменным углом отражения, и уже в силу этого отчаянно конфликтуют с другими плоскостями — культурными, цивилизационными, историческими, да и просто житейскими (как в «Ванюше»). Неслучайно, когда русский человек у него пытается жить по принципу «мы все глядим в Наполеоны» — как в «Грибоедовском вальсе», — то все мы помним, чем подобная гипнотическая самоидентификация для героя заканчивается. Мне вообще кажется, что это лучшая его песня, с какой-то совершенно шукшинской сноровкой изготовленная.
Зимин: Ну, у него две трети песен лучшие. Мне вот нравится «Посошок». Там такой Катулл пополам с Шаламовым, и вот это недоумение, адресованное то ли Родине, то ли подруге: «Я люблю от того, что болит? Или это болит оттого что люблю?» Вообще, кажется, что Башлачев — это попытка распутать веревку удавленника Сережи Есенина. Собственно, это он, а не Высоцкий перевел всю эту поэтику родных осин на язык ритмичной мелодекламации. Этим, правда, Башлачев оказал русскому року медвежью услугу, как Бродский — всей остальной поэзии, потому что оказалось, что его метод легко тиражируем, но при этом он может быть полной дикостью. Константину Кинчеву и многим другим лучше было бы все-таки не овладевать словарем акафистов. То, что у Башлачева было почвой, превратилось усилиями его последователей в мешки с землей для посадки комнатных растений.
Семеляк: Да особых последователей-то у него и не было — Кинчев, понятно, одно время с усердием его копировал, но, в конце концов, это ж все одна компания была со своими внутренними делами, чего тут нам обсуждать. Башлачевский удар опосредованно пришелся по нашему поэтическому панк-року — так, например, у Ермена был прекрасный альбом «Парашют Александра Башлачева». Но на панков влияла, скорее, расхристанная манера исполнения вкупе с общей несокрытостью смыслов и обстоятельствами трагической судьбы. Летов говорил о влиянии Башлачева, но уже в нулевых годах мне как-то признался, что по-настоящему ему нравится только песня «Хозяйка» — ну, вот так, чтобы самому взять и перепеть.
А так, если честно, я за последние 20 лет считанные разы сталкивался с каких-то отзвуками Башлачева в людях — ну, кроме каких-то поминальных цеховых мероприятий. То есть, получается, он из тех, кого помнят, но не вспоминают. Почему так? Вот ты, опять-таки, те же 20 лет имеешь обыкновение Башлачева [обсуждать] в разных кругах — его песни разве трудно петь?
Зимин: Не то чтобы трудно — скорее, стилистически несвоевременно, примерно как играть на ситаре. Та логика чувства певца, тот рикошет от публики, в котором это существовало, сегодня трудно воспроизводим, это не концертное, а очень интимное переживание, ста человекам вместе трудно одновременно быть в состоянии мхатовской паузы. Но поодиночке это переживать можно, как показывает пример Игоря Растеряева с его «комбайнерами», типологически это башлачевщина, пусть и в имитации, миллионы просмотров на ютьюбе, но без серьезной концертной судьбы.
Семеляк: В моем случае подобное одиночное переживание имеет вполне конкретные очертания. Федя Протасов в «Живом трупе», наслушавшись каких-то цыган и пребывая в соответствующей ажитации, произносит великую фразу: «И зачем может человек доходить до этого восторга, а нельзя продолжать его?» Продолжать этот восторг действительно нет ни малейших возможностей, но я еще со школы запомнил башлачевский взгляд на данную проблему — я имею в виду открытый финал песни «Спроси, звезда». Это вообще довольно необычная структура песни: лирический герой требует у небосвода не ответов, но вопросов. И когда он, так и не дождавшись этих, как сказано в другой песне, записок в пустом конверте, сам переходит на заключительные отзывы — мы пришли, чтоб раскрыть эти ножны из синего льда, мы сгорим на экранах из синего льда, и мы станем их скипетром из синего льда — то от этого перечисления возникает ощущение совершенно нерастворимого остатка и то самое упование на продолжение восторга. Кажется, что будут сыпаться новые и новые глаголы, новые и новые объяснительные метафоры и самая жизнь будет иметь неограниченное число подходов. Это мое любимое место у Башлачева, и это упование на эволюцию надежды живет во мне в той или иной форме до сих пор.
Зимин: Ну, собственно, он сам и написал: я не доживу, но я увижу время, когда эти песни станут не нужны. Это кокетство, разумеется, но это форма памятника, эгзигит монументум, мы давно уже живем в пространстве, когда песни Башлачева — как стигматы святой Терезы — не нужны, но желанны.
27 мая Александру Башлачеву, одному из наиболее ярких поэтов и музыкантов конца 1980-х, исполнилось бы 55 лет. Башлачева принято ставить в один ряд с Янкой Дягилевой: оба предпочитали петь песни под гитару и отличались пронзительной лирикой; оба — по официальной версии — покончили с собой, не дожив до тридцати. СашБаш, как называл себя сам Башлачев, куда менее известен, чем другие герои эпохи расцвета русского рока, но от этого не менее значим. Когда Башлачева не стало, песни-посвящения ему написали почти все значимые российские музыканты — от «Чайфа» до «Алисы» и ДДТ. «Медуза» в день 55-летия музыканта публикует переписку журналистов Максима Семеляка и Алексея Зимина, поклонников и знатоков творчества Башлачева — о его песнях, жизни и смерти.
Максим Семеляк: Если начать с традиционного идиотского допущения — в конце концов, 55 вполне представимая цифра — что, по-твоему, могло случиться, доживи он до сегодняшнего и вообще как бы развивались события?
Алексей Зимин: Ты хочешь узнать, выступал бы он на корпоративах в Луганске и Донецке? Думаю, все-таки нет, потому что он погиб тогда, когда погиб. Есть такой тип людей у которых героиновая зависимость от смерти, вот Башлачев из их числа, даже присутствие Ленина на ХХ съезде партии гораздо более естественно, чем СашБаш на фестивале «Нашествие».
Семеляк: А ты был, собственно, на концертах-то Башлачева?
Зимин: Был, но люблю я его не поэтому. Впечатления он не произвел — помню, что он был босиком, как Сезария Эвора. На самом деле, в те годы мало кто производил впечатление, они просто не умели этого делать. «Оборону», например, вообще невозможно было слушать. Неважно, как он умел петь и играть, тебя интересует исполнительское мастерство Моцарта? Говорят, что он был неплох, но любим мы его не за это. Вот и с Башлачевым примерно то же самое. Он умел дать словам такую силу, что они могли звучать хоть из утюга или микроволновки.
Семеляк: Я вообще услышал его уже после смерти, собственно, в 1988 году, поэтому сразу оговорюсь, что все нижесказанное — это сугубо мои домыслы, не имеющие ни исторической ценности, ни морального права. Помню, в «Советском экране» в обзорной статье про кризис тогдашнего рока кинокритик Дементьев, в частности, написал, что новые песни Башлачева ни в какое сравнение не идут с прошлыми. Я тогда эту фамилию и заметил, а он сразу же и умер, и Градский написал некролог в «Юности», а потом еще был этот огромный концерт поминальный и пластинка на «Мелодии» первая — ну, где «Время колокольчиков» и «Ванюша». Ну и, в общем, даже жестоко инфицированный русским роком подросток не мог не заметить, насколько он крупнее всех вокруг тогдашних.
Это поразительно — вот сейчас я смотрю на ютьюбе какой-то концерт 1985 года, где он выходит и говорит — ну вот, мол, пока Юра отдыхает, я вам спою песен. И начинает с «Ржавой воды». А это 1985 год, вот Юра, который отдыхает, что на тот момент мог предложить? «Свинью на радуге»? «Мальчиков—мажоров»? То есть человек, совершенно не владея собой в смысле вокала и пресловутой игры, насколько убирал всех их полностью по стихам и, скажем так, мотивам, что даже странно. Это как у Галковского — позвольте, а нас тогда куда? Туда.
Зимин: До Башлачева всем парням с гитарой, даже Высоцкому, приходилось постоянно доказывать, что они поэты, то есть условный грушинский фестиваль — это, на самом деле, неформальная отборочная комиссия в литинститут. Масштаб таланта Башлачева был таков, что никаких комиссий и профессиональных натяжек не требовалось.
Семеляк: Но при этом и количество каких-то околомузыкальных дубильных веществ и интонаций вечного статиста тоже зашкаливало — слушать это все-таки было тяжело, ты не единственный, который отзывался о его живых выступлениях в подобном ключе. Я думаю, что это единственный случай, когда реально можно было пожалеть, что все это не сыгралось, не спелось и не записалось на несколько более заслуживающем того уровне. Вероятно, рокерское окружение не слишком было в этом заинтересовано — потому что, повторюсь, а нас тогда куда? Туда.
Зимин: Это записалось так, как оно записалось. Вполне в духе того времени, когда, казалось, что вот сейчас из кожзаменителя возникнет прекрасный новый мир, но, увы, дермонтин порождает только ковролин. Башлачев был обещанием, сдержать которое было не под силу не то что русскому року, а вообще экзистенции.
Семеляк: Ну да, его, скажем так, пропускная способность была ограничена уже одним тем фактом, что он задавался довольно странными для тех времен вопросами — например, про Россию — ну, я имею в виду песню «я не знал, где я, где Россия». Ну кому это в конце 1980-х могло прийти в голову, кроме условного патриотического лагеря, который в роке был не слишком представлен? Это ж еще СССР in full bloom, можно сказать, какая Россия в самом деле? Это вообще тебе интересно — вот эта сугубо русская тема у Башлачева?
Зимин: Ну, это все вологодские дела, плюс какая-то рубцовщина. То, что в Москве или в Ленинграде было противоестественным (они в силу столичности всегда работали над отстранением собственной судьбы от остальной страны), в Вологде или Череповце было довольно органичным. Потому что там никакой другой судьбы, кроме русской, не просматривалось.
Справедливости ради, у Башлачева эта русская тема — что-то вроде контрапункта, не красная маркировочная линия. Все-таки отнести его к почвенникам-пропагандистам нельзя. Русское у него — не тема, а материал для вполне универсальных смыслов.
Семеляк: Разумеется, это не вопрос пропаганды — в конце концов, при его густоте образов тут вообще каждый был волен понимать как хочет, насколько хватит усердия при прослушивании, это такой, скорее, самовывоз. Это не патриотизм как таковой, но, скорее, географический детерминизм, завязанный на соответствующем словарном умысле — если дым, то коромыслом, если Нева, то впадает в Колыму, если серебро и слезы, то в азиатской вазе, если Егор, то Ермолаевич и так далее. То есть поэтика пространства с его ватрушками без теста преобладала над более поздними установками, хоть церковными, хоть государственными, хоть гражданственными. И герои его песен — это зачастую именно обитатели пространства («долго шли зноем и морозами» — откуда? куда? неважно, главное, что есть простор перемещения), которые живут себе в своей плоскости с переменным углом отражения, и уже в силу этого отчаянно конфликтуют с другими плоскостями — культурными, цивилизационными, историческими, да и просто житейскими (как в «Ванюше»). Неслучайно, когда русский человек у него пытается жить по принципу «мы все глядим в Наполеоны» — как в «Грибоедовском вальсе», — то все мы помним, чем подобная гипнотическая самоидентификация для героя заканчивается. Мне вообще кажется, что это лучшая его песня, с какой-то совершенно шукшинской сноровкой изготовленная.
Зимин: Ну, у него две трети песен лучшие. Мне вот нравится «Посошок». Там такой Катулл пополам с Шаламовым, и вот это недоумение, адресованное то ли Родине, то ли подруге: «Я люблю от того, что болит? Или это болит оттого что люблю?» Вообще, кажется, что Башлачев — это попытка распутать веревку удавленника Сережи Есенина. Собственно, это он, а не Высоцкий перевел всю эту поэтику родных осин на язык ритмичной мелодекламации. Этим, правда, Башлачев оказал русскому року медвежью услугу, как Бродский — всей остальной поэзии, потому что оказалось, что его метод легко тиражируем, но при этом он может быть полной дикостью. Константину Кинчеву и многим другим лучше было бы все-таки не овладевать словарем акафистов. То, что у Башлачева было почвой, превратилось усилиями его последователей в мешки с землей для посадки комнатных растений.
Семеляк: Да особых последователей-то у него и не было — Кинчев, понятно, одно время с усердием его копировал, но, в конце концов, это ж все одна компания была со своими внутренними делами, чего тут нам обсуждать. Башлачевский удар опосредованно пришелся по нашему поэтическому панк-року — так, например, у Ермена был прекрасный альбом «Парашют Александра Башлачева». Но на панков влияла, скорее, расхристанная манера исполнения вкупе с общей несокрытостью смыслов и обстоятельствами трагической судьбы. Летов говорил о влиянии Башлачева, но уже в нулевых годах мне как-то признался, что по-настоящему ему нравится только песня «Хозяйка» — ну, вот так, чтобы самому взять и перепеть.
А так, если честно, я за последние 20 лет считанные разы сталкивался с каких-то отзвуками Башлачева в людях — ну, кроме каких-то поминальных цеховых мероприятий. То есть, получается, он из тех, кого помнят, но не вспоминают. Почему так? Вот ты, опять-таки, те же 20 лет имеешь обыкновение Башлачева [обсуждать] в разных кругах — его песни разве трудно петь?
Зимин: Не то чтобы трудно — скорее, стилистически несвоевременно, примерно как играть на ситаре. Та логика чувства певца, тот рикошет от публики, в котором это существовало, сегодня трудно воспроизводим, это не концертное, а очень интимное переживание, ста человекам вместе трудно одновременно быть в состоянии мхатовской паузы. Но поодиночке это переживать можно, как показывает пример Игоря Растеряева с его «комбайнерами», типологически это башлачевщина, пусть и в имитации, миллионы просмотров на ютьюбе, но без серьезной концертной судьбы.
Семеляк: В моем случае подобное одиночное переживание имеет вполне конкретные очертания. Федя Протасов в «Живом трупе», наслушавшись каких-то цыган и пребывая в соответствующей ажитации, произносит великую фразу: «И зачем может человек доходить до этого восторга, а нельзя продолжать его?» Продолжать этот восторг действительно нет ни малейших возможностей, но я еще со школы запомнил башлачевский взгляд на данную проблему — я имею в виду открытый финал песни «Спроси, звезда». Это вообще довольно необычная структура песни: лирический герой требует у небосвода не ответов, но вопросов. И когда он, так и не дождавшись этих, как сказано в другой песне, записок в пустом конверте, сам переходит на заключительные отзывы — мы пришли, чтоб раскрыть эти ножны из синего льда, мы сгорим на экранах из синего льда, и мы станем их скипетром из синего льда — то от этого перечисления возникает ощущение совершенно нерастворимого остатка и то самое упование на продолжение восторга. Кажется, что будут сыпаться новые и новые глаголы, новые и новые объяснительные метафоры и самая жизнь будет иметь неограниченное число подходов. Это мое любимое место у Башлачева, и это упование на эволюцию надежды живет во мне в той или иной форме до сих пор.
Зимин: Ну, собственно, он сам и написал: я не доживу, но я увижу время, когда эти песни станут не нужны. Это кокетство, разумеется, но это форма памятника, эгзигит монументум, мы давно уже живем в пространстве, когда песни Башлачева — как стигматы святой Терезы — не нужны, но желанны.